Внучка нацистского преступника: «Я думаю, что идеология нацистов, моих бабушки и дедушки, очень сильно навредила их собственным детям и внукам»

— Я не знал, что такое гетто, я ничего не понимал в политике, но осенью 1945 года в американских газетах увидел фотографии со множеством мертвых тел, тел евреев в концентрационных лагерях, детей. И под всеми фотографиями были подписи «Польша», — вспоминает Никлас Франк в интервью Ирине Шихман. — Я сын массового убийцы, доктора Ганса Франка, генерал-губернатора Польши, который был осужден во время Нюрнбергского процесса и приговорен к смертной казни.

Но до всего этого для меня Польша была нашей частной собственностью. Мой отец был очень могущественным человеком, которому принадлежала эта страна. И, увидев те жуткие фотографии, я подумал, вдруг он как-то был связан с ними? Это был шок для меня.

По сравнению с моими четырьмя братьями и сестрами у меня было одно преимущество, я не любил отца, не мог его терпеть. Поэтому мне было намного легче принять факты его биографии.

А мои братья и сестры его очень любили и всю жизнь говорили, наш отец был невиновной жертвой Гитлера, Гиммлера и суда победителей в Нюрнберге. Я же думал совершенно по-другому.

Ничего хорошего мой отец в своей жизни не достиг. Одна из первых мыслей, которую я осознал, была о том, что я не хочу, чтобы преступления отца разрушили мою жизнь.

Я прекрасно проводил время со своей семьей. Но потом моя жена заболела раком. Я сидел на скамейке, когда ее оперировали в очередной раз, и сильно плакал.

И вдруг у меня в голове как будто включилось слово «Освенцим». Безумие, но это слово меня как будто успокоило.

Потому что у нас был шанс прожить долгую жизнь. Нам даже повезло заболеть раком, даже повезло попрощаться друг с другом. А у скольких миллионов людей мы украли эту возможность. Украли даже такую жизнь.

Эта мысль появилась тогда в моей голове и с ней я живу теперь.

«Мама обратила насилие против самой себя, потому что не могла справиться с этими грубыми и сложными чувствами»

— Мне было очень больно видеть, что мой дедушка считает себя хорошим человеком и не может даже соотнести себя с тем, что натворил в политическом плане, — признается внучка нацистского преступника Александра Зенффт. — Я помню, с самого раннего возраста было много разговоров о моем дедушке и моей семье.

Но это всегда было так, что я не могла понять, кем был этот дед и что он сделал. Потому что всегда говорили о том, что он умер на виселице, что он был жертвой своего времени.

Я не могла говорить о нем с матерью. Если иногда упоминала о нем и пыталась задать вопрос, мама всегда начинала плакать или делала такой жест, что я понимала, не стоит затрагивать эту тему.

Думаю, мама действительно пыталась не понимать, что делал ее отец, пыталась спрятаться или оградить себя. Она очень сильно страдала психологически. В моей семье ее поведение объясняли депрессией.

Но основная причина полностью игнорировалась и заметалась под ковер, подавлялась. Я считаю, у мамы было что-то вроде ПТСР, потому что ей было 14 лет, и она училась в интернате, когда узнала, что ее отца казнили.

Она не понимала, за что, никогда не получала прямых ответов ни от кого. Точно знаю, что она обращалась к психологу. Но психологи в то время сами были детьми нацистов, им самим нужна была помощь. 

Мама страдала алкоголизмом. Она не была типичным алкоголиком, для нее алкоголь был средством борьбы с депрессией. И мои братья и сестры считают, что это не связано с историей нашей семьи.

Однако я уверена, что это именно так, болезнь моей матери стала результатом всех этих событий. Я пытаюсь оправдать мою маму, понять, почему она это делала.

В каком-то смысле она хотела, чтобы ее мать сказала ей правду, но так и не дождалась этого. И таким образом она обратила насилие против самой себя, потому что не могла справиться с этими грубыми и сложными чувствами.

Если вину не признавать, она может передаться как чувство следующему поколению. Я думаю, что поколение моей матери несет в себе гамму чувств. Часто это чувство стыда и чувство вины, и они могут иметь разные последствия.

Я думаю, что идеология нацистов, моих бабушки и дедушки, этого поколения, очень сильно навредила их собственным детям и внукам.

В некотором смысле мы до сих пор боремся с последствиями этого. Нанесенный вред никуда не исчезает после окончания войны. Он длится долгие годы и влияет на несколько поколений.

Эти люди не были просто винтиками в системе. Это был целый механизм, состоящий из людей — система убийств: каждого конкретного человека убивал какой-то другой конкретный человек.

Преступления заключаются в соучастии системе. Если человек занимал какое-то положение в системе, он тоже становился виновным. Как, например, женщина, работавшая охранником в концлагере. Она была частью системы убийств.

Да, после войны немцы часто говорили, мол, у нас не было выбора, если бы мы не делали эту работу, мы бы сами попали в концлагеря, нас бы убили или что-то еще.

Это не правда. Это аргумент защиты. Если бы люди сказали, я не хочу выполнять эту работу, не хочу работать в этих концлагерях, возможно, их понизили бы в должности или перевели на другой пост, но их не посадили бы в концлагерь и не убили.

У вас всегда есть выбор, и мы всегда должны думать о том, каков наш выбор. А выбор должен быть таким: не распространять ненависть, не подстрекать никого против других людей, не поддерживать преступления против человечества.

Создание образа врага — уже всегда элемент фашизма.

«Первый импульс моего дедушки был сказать, я ничего не знал, отказаться от ответственности»

— После войны моя бабушка, как и многие, говорила нам, что не верила так уж сильно Гитлеру и что не была членом нацистской партии, — рассказывает Мориц Пфайффер. — Но когда я это сверил с фактами из оригинальных источников, узнал, что моя бабушка была членом нацистской партии.

То есть я узнал, что они нам лгали. Они всегда хотели показать себя немного лучше, чем на самом деле были.

Я очень много говорил со своим дедушкой, который был лейтенантом немецкой армии и участвовал в войне против Советского союза.

Я задавал ему много вопросов, в том числе о неприятных вещах, военных преступниках. Он менял свои ответы. Например, когда я спросил его об убийствах евреев в Советском союзе, о Холокосте, его первая реакция была «Мы не знали», дескать, я только в 44 году впервые услышал слово «концентрационный лагерь».

Были все ответы от «я не знаю» и до «это Гитлер убил всех евреев». Но первый его импульс был сказать, я ничего не знал, отказаться от ответственности. Потому что если ты знал, то появляется вопрос, кто за это в ответе.

Мой дедушка — это идеальный пример того, как старые традиционные военные вермахта все чаще становились частью диктатуры нацизма. Он видел себя как часть армии, не любил политику, хотел оставаться нейтральным.

Но вермахт никогда не был нейтральным. Он был частью государства, приводил в исполнение кампании режима. И для дедушки была сложная задача принять то, насколько он лично и его армия стали частью нацистского режима.

Был ли у него выбор в то время? Я думаю, что в тот момент, когда ты соглашаешься с тем, что у тебя нет выбора, у тебя по-настоящему нет выбора. Ты сдаешься.

По моему мнению, выбор есть всегда. Что касается моего дедушки, то он сам сказал, если бы ему предложили участвовать в государственном перевороте против Гитлера 20 июля 1944 года, он бы отказался, потому что давал присягу.

Он давал клятву быть верным вермахту. Но многие офицеры вермахта участвовали в попытке переворота. Они хотели убить Гитлера, хотели закончить войну. Так что выбор есть всегда.